Новые крупинки писателя Владимира Крупина.
Новые крупинки писателя Владимира Крупина.
Прием в митрополии, посвященный юбилейной дате в жизни митрополита. В числе почетных гостей знаменитый художник. Застольную часть приема готовили монахини женского монастыря. Всё более чем замечательно. Владыку любят, поздравления искренни и сердечны. Художник уже подарил картину. Они давно знакомы, еще когда он поступал в художественное училище, а Владыка в семинарию. Владыка любит зимние северные пейзажи, и художник и на этот раз очень угодил своим подарком.
Художник вернулся за стол. За их столом ухаживает одна из монахинь, и художник, благодаря её за поставленное кушанье, вдруг взглянул на нее. Она уже перешла к другим, а он замер, как пораженный стрелой: его сразила её неземная красота. Всё вздрогнуло в нем от резко вспыхнувшего желания перенести красоту её лица на полотно. В нем заговорил Художник. Он много видел, но такое чудо женской одухотворенности встретил впервые. И, хотя сердце зачастило в нем, взял себя в руки, поковырял вилкой в салате, достал айфон, будто ему звонят, и, притворясь, будто смотрит поступившие сообщения, тайком сфотографировал её, когда она меняла кушанья.
Послушница Елена. |
Но, конечно, этого было более чем мало. Надо писать, надо часами лицезреть её иконописный лик. Она спокойно прислуживает, приносит кушанья, уносит использованные тарелки, делает это спокойно и приветливо.
Художник улучает минутку, привстает, представляется ей, пытается вручить тисненную золотом свою визитку, члена-корреспондента многих академий, успевает попросить хотя бы о двух-трех сеансах.
- Благодарю вас. Какие сеансы, что вы? Тарелочку можно забрать? Или будете доедать?
- Да. Нет. Зачем? А как же… - он сам не понимает, что говорит. Стоит с протянутой визиткой, которую она не может взять: руки заняты тарелками.
Уходит.
Сказать, что он огорчен, этого мало, - он потрясен. Рушится его вспыхнувшая мечта - создать идеальный портрет одухотворенной красавицы, создать на уровне мировых шедевров. А красота её позволяет думать, что даже и выше этого уровня. Он в самом деле не видывал такой красоты. Ни в музеях, ни в жизни. Да, это русская красота! И он, именно он, обязан её воспеть!
Обед движется, говорятся поздравления, выступают певцы, поет детский хор. Она прислуживает, приходит и уходит. Единственное, что в ней изменилось, это глубже надвинутый на лоб платок.
Художник и стесняется глядеть на нее, и не может не глядеть. Вскоре стол обслуживает другая монахиня. Красавица исчезает из зала. Лицо её остается в памяти его зрения, он мысленно изучает все его дивные неземные черты.
Внезапно он спасается мыслью: он же сфотографировал её. Пусть без сеансов, но он непременно напишет её портрет по памяти, по фотографии.
Обед закончен, последний раз гремит много раз петое сегодня многолетие юбиляру, всем гостям юбилея и стране нашей любимой, властям и воинству ея. Художник в числе других подходит к Владыке, просит у него благословения написать портрет монахини.
- Без её согласия это невозможно, - отвечает Митрополит.
- Но она уклонилась.
- Тогда не может быть и речи.
- Но вы её благословите. Два, всего два сеанса!
- Ну, милый, это ж не молитвенное послушание, смирись, помочь ничем не могу.
- Но это же надо, - прямо в отчаянии говорит художник, - это надо для прославления красоты русской женщины. Это же лучшая в мире красота.
- Милый, это и так все знают.
- Владыка, мы знакомы целую вечность, я давно старик, я не вижу в ней женщины, только Божие творение. Но она и не модель, не натурщица, она… нет, не объяснить. Не плоть, но дух, он не растлился в наши дни, жив, я в ней его вижу. Не должна пропасть её красота.
- Забудь! - Митрополит сам нагибает голову художника, чувствительно пристукивает по ней, крестя, потом приобнимает давнего друга. - Картину твою прикажу в трапезной поместить.
- Для повышения аппетита? - уныло шутит художник.
- Для смирения. Она тебе очень удалась, очень о нашем возрасте: зимняя, сдержанная. Иди! Благословляю на новые труды.
Митрополит крестит его и обращается к другим. Художник торопится выскочить в коридор, прямо совсем как молодой бежит на второй этаж, на ходу выхватывает блокнот, который всегда с ним, карандаш. Успеть, успеть, пока впечатление свежо и не закрылось, сделать набросок.
Подбегает к окну и… и внезапно понимает, что совершенно не помнит её лица. Совершенно! В нем осталось только впечатление от чуда, у которого нет формы. Как будто он встретил не её, а только душу её.
Он лихорадочно выдергивает из кармана айфон, тычет в экранчик. Появляются фотографии. Всё не то. Да, она была последней в ряду.
Вот! Но в айфоне на этом месте… тем-но-та!
Изо всех сил он шваркает мобильник на пол. Да еще и подпинывает его. Но это последняя модель, всё выдержит.
Художник входит в мужскую комнату, смотрится в безжалостно чистое зеркало и замечает, как он стар.
- Ушла! - восклицает он. - Ушла!
Льется вода из крана. Художник пробует её рукой, дожидается, пока не побежит холодная, и умывается.
- И она ушла, и жизнь прошла, - говорит он своему отображению. - Прошла жизнь, пройдешь и ты. А красота скрылась. Скрылась от меня. И выйдет ли когда к кому? И сможет ли кто запечатлеть её?
Больше нужного он набирает салфеток, комкает их и высушивает ими лицо.
Подбирает мобильник и идет жить дальше.
Помню как один из ужасных дней своей жизни кончину Василия Шукшина, его похороны, гроб в Доме кино. Я почти не был знаком с ним, не считать же две крохотные встречи. Одна в редакции журнала «Наш современник», в котором вышла подборка моих маленьких рассказов «Зёрна» в 1972 году. И в этом же номере были рассказы Шукшина.
Я по телефону узнал, что номер вышел из печати, и примчался в редакцию. А в коридоре увидел Шукшина и Леонида Фролова, ответственного секретаря журнала.
- Вася, - сказал Фролов, - вот, познакомься: Володя, с тобой в одном номере вышел.
- А, - весело сказал Шукшин, подавая руку, - вот из-за кого у меня рассказ зарезали.
Писатель Василий Шукшин за работой. |
Совершенно внезапно даже для себя я обиженно воскликнул:
- Да у меня их десять зарезали!
Шукшин засмеялся и предложил:
- Пойдем Нагибина бить...
Третьим в журнале по разделу прозы был Юрий Нагибин.
Вот и вся встреча.
Вторая была на пятом этаже «Литературной России», где была касса, и был день выплаты гонорара. За гонораром ли приходил Шукшин или по другим делам, не знаю. Но снова был на скорости, спешил к лифту, но, к радости моей, узнал меня, тормознул, пожал руку, гораздо крепче, чем в первый раз, и обрадовал тем, что мои «Зёрна» ему понравились.
- Только зачем вы торопитесь заканчивать?
- Для умных же пишем, - выпалил я, - додумают, сообразят.
- Так вот умные-то и скажут, что писатель чего-то побаивается.
Я уже хотел напомнить, конечно, известную ему теорию малого раздражителя и то, что всегда лучше недоговорить, чем переговорить, но он уже убежал.
Вот и все встречи.
Осень 1974-го. Прощальная очередь от Белорусского вокзала, в которой стояли, так мне показалось, не люди, а огромные букеты цветов.
Конечно, хотелось, чтобы Шукшин упокоился на родине, но и его окружение, и начальство Госкино сделало всё, чтобы могила была в престижном месте, то есть на Новодевичьем кладбище, где она и поныне. Может, оно и неплохо, но я очень помню, что лучший друг Шукшина Василий Белов не раз говорил, что писателю после земной смерти надо быть на родине.
Лето 1979-го, Алтай, Сростки, море людей, пятидесятилетие Шукшина. Всего пятьдесят, а уже пять лет как похоронили.
Огромная (два самолета) московская делегация, в которой сплошь киношные знаменитости. Есть на кого посмотреть.
Нас, писателей, мало, нас никто в лицо не знает. И не надо. Просто хожу по улицам, выхожу к реке, представляю здесь Шукшина по его рассказам.
Подошел молодой мужчина:
- Чего, к Ваське приехал?
- Какой же это Васька, это великий русский писатель Василий Макарович Шукшин.
- Ну, кому Василий Макарович, а для меня Васька.
- Почему именно так? - спросил я.
Мужчина пристально посмотрел на меня, выдержал паузу и, качнув головой, значительно произнес:
- Брат.
- Но у него не было братьев. Насколько я знаю. Сестра Наташа, она здесь, Наталья Макаровна.
- А вот ты сам посуди, - сказал мужчина, - сам разберешься, чего мне врать? Брат. Мать меня всю жизнь скрывала. Я не осуждаю, ведь как это для нее, а?
- Что?
- Ну что? Один сын Москву покорил, до космоса взлетел, а другой с утра у магазина, а? А как не пить, если мною мать пожертвовала. Коля, говорит, мне двоих учить - не вытянуть, ты уж, Коля, терпи. Терплю. Вот деньги собираю, на могилу съездить. А как ты думаешь, надо поклониться, а?
- Надо, - вздохнул я, понимая, что придется помогать «брату». Полез в карман за деньгами.
- А вот если бы его здесь похоронили, тебе бы и деньги не надо было собирать. Пришел, поклонился, детство вспомнил. Проси перезахоронить. Он, конечно, рад бы был.
И еще была встреча. Очень памятная. Но уже в Бийске, у церкви.
Было утро дня, в который мы улетали. Поставил свечи о здравии и о упокоении, написал записочки. Спросил женщину в годах:
- А бывал здесь Василий Макарович?
- Этого я не знаю, а вот мать его, Мария Сергеевна, когда к Наташе из Сросток переехала, то ходила. И я её хорошо знала. Раз, никогда не забыть, вот так же утро было раннее, иду, она бежит. Бежит, рукой машет. «Что такое?» - «Ой, некогда, некогда, бегу в церковь, в церковь». - «А что?» - «Вася приснился, руку показывает, правую руку, а рука вся черная. «Мама, - говорит, - иди, - говорит, - в храм, молись за меня, видишь, рука черная, молись! Этой рукой, говорит, я рассказ «Верую!» написал, грех, говорит, свершил великий. Вот рука и почернела».
Рассказ «Верую» в самом деле очень безбожный. Огромный поп пьет спирт, закусывает барсучьим салом, пляшет, кричит: «Верую в химизацию, электрификацию!»
Поневоле вспомнишь статьи святого Иоанна Кронштадтского о писателях, в частности о Льве Толстом. Там речь о преисподней, куда были осуждены и писатель, и разбойник. Горят и не сгорают в вечном огне. Но под разбойником пламя уменьшается, а под писателем увеличивается. «Как так? - взывает писатель, - разбойник грабил, убивал, а я мухи не обидел». - «Но за разбойника молятся, - отвечают ему, - и сам он кается, а твои книги продолжают читать, и они своим растленным учением калечат умы и сердца».
Но, думаю, за великую любовь Шукшина к России, за наши молитвы о его душе, которые постоянны, душа его упокоилась у престола Царя Небесного.
Может, так дерзновенно думать, но был же и при жизни он защищен Божиим Промыслом. Ведь как хорошо, что он не снял фильм о Степане Разине, этом нехристе, разбойнике. Эти виселицы в Астрахани, княжна в Волге, Казань в углях… - нет, не надо!
Даже и в сценарии как жестоко выписано убийство воевод. Тела их, пронзенные копьями, плывут и утопают. Очень киношно - копья всё меньше и меньше видны, идут ко дну.
Но время-то какое было, не будем осуждать. Зато дивные, спасающие душу рассказы о простых людях, зато какая сильная в них любовь к Отечеству.
И его сказка-притча «До третьих петухов», что говорить!
А петухи в Сростках дивные. Так поют - в Америке слышно.
Владимир Крупин, лауреат Патриаршей литературной премии, г. Москва.
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru